47news предлагает щепотку страшных сказок о гражданской войне в Новороссии. Их услышал автор от досыта там навоевавшихся. Солдаты не против, чтобы на ночь это читали президентам Путину и Зеленскому.
Ребята мне перекинули оттуда кучу фотографий. Снимки передают мрак, останки цивилизации, трепет и ненависть.
Я же осмелился поставить в текст работы не галерейного, но очень тонкого петербургского мастера – Игоря Титова. Он никогда не нюхал окопы, а верит: если есть бог, то неизбежны и бесы.
Не мина, а чудо
Резкий порыв ветра, а он понял, что не ветер это. Воздух же дует. Его подхватило так нежно, что кожи лица ничего не коснулось. Даже на запястье ни одна грязная волосинка не дрогнула. Бесполая сила оторвала тело бережно, как в шелк завернула, и только писк. Сначала вредный, будто ты засыпаешь, а комар подлетает к уху. Потом приглушенный, издалека, самолетный, когда уши закладывает.
Егор сидел на головной машине по левому борту, правую бочину тела закрывала башня. Вокруг покойно лежало недовольное, изжеванное гусеницами поле, грохот колонны рамой обрамлял тишину. В этот момент время остановилось, подмигнув математикам, уверенным в неизменности параметра. Тормознуло течение плавно. Взлетев, он ощутил, что в руках нет больше автомата, а БТР, что шел за танком, пятится назад. Хотя не так – отплывает, как лодка, которую в тишайшую погоду чуть оттолкнули от песчаного берега.
- Странно, - легко подумал Егор. Он же смотрел вперед, внизу, под ногами, торчал ствол орудия. Получается, он видел отплывающий бронетранспортер затылком.
- Сигареты на броне остались, - подумал паренек. На миг вспомнил, что не курит, а в эту точку памяти попыталась ворваться реальность и не смогла. И тут он окунулся в прелесть.
Как в детстве, когда во сне ты думаешь, что кричишь, а звука нет, так и сейчас он чуял, что вокруг что-то точно гремит. Как из телевизора, если до предела звук поднять. Наверняка рваная ругань, клочья земли хлопаются по железу машин. Появилось чувство свободного падения, за ним добрая такая пелена. Волшебная, не способная коснуться испачканного металла и смешаться с замесом.
Матушка рассказывала, что когда в годик его вынесли из хаты и он впервые увидел хлопья снега, то завороженно смотрел на мохнатые снежинки. Тогда он был самым очарованным ребенком в мире.
Льдинки под шерстью вновь вспомнили о нем и мило надвигались. Егор поднес руку к глазам и ни одной не заметил на камуфляже. "Во даете", - сказал он вслух, а пред ним в дымке всплыли фрески из незнакомого и древнего монастыря. Блеклые своей дождливой голубизной, с еле проступившими греческими святыми. Он узнал, что греческие, а почему – объяснить бы не смог. Мог только вздохнуть, что хотел поехать в Болгарию и не поехал. Тут же вздохнул голос женщины: "Мы тебя тоже нарисуем, ты чудо как хорош".
Она была умная, старинная и не злая, хотя ее лица не проступило. Если бы Егор работал на радио, то обязательно попросил бы ее читать детям сказки.
Он парил и сам на себя любовался. Тут чуть-чуть что-то подуло сбоку. Будто у печи греешься, а кто-то дверь на мороз отворил. Поддуло не много. Щеке стало не так жарко, и он откинул голову чуть глубже, туда, где явно затылок уткнулся в перину. И сразу пахнуло чуть сильнее воздухом, будто брезент крепкие руки распахнули. И время возьми и затикай как положено, по-московскому.
У него из всех щелей носа, глаз, ушей заурчало кровью. Вокруг тоже все по-людски зашуршало, привычно запахло горючкой. Солдаты что-то ему говорили, повышали голос, понимая, что он оглох.
- Все, все … буторфанол вкололи? Понесли, понесли …, - крики врезались как в туннеле и вновь загоготало. Похоже, как стоишь на дискотеке рядом с колонкой, а внутри все ухает. Это вдалеке начали другие мины здороваться.
Украинцы ту 120-миллимитровую красавицу запустили первую, пристрелочную. Если ее об асфальт, то осколки хорошо впиваются. Иногда она в рыхлую землю засаживается под самый хвостовик, тогда цветком распускается. Эта попала правильно, а остальные пять-шесть положили горсткой метрах в двухстах. Донецкие степи они волнообразные, а у них корректировщик – косой мазила.
Егор лежал под тентом грузовика на вонючих ватниках. Жестко ему не было, но он этого не знал. Рядом боец в никуда приговаривал: "Подкрути мину, она бы на подлете жахнула. По-разному бывает. Меня вот не контузило даже, а Леха после такого через полгода менингитом заболел. Не, не менингитом, мины же не заразные. Инсультом".
В этот момент их подбросило на яме, солдат ударился виском о борт и привычно не ругнулся.
- Вот я знаю казака, у кого после контузии что-то в голове раскрылось, и оттуда способности попрыгали. Он сейчас переводчиком всего, что только можно работает. Выучил за неделю сначала албанский, когда в туалете госпиталя какой-то африканский самоучитель нашел. Потом английский, а недавно в интернете я его видел на каком-то форуме, он за столом в галстуке сидел. Рядом с ним тетка такая холеная тоже сидела с микрофоном, к нему повернутая. Я еще подумал, как бы она лыбилась, если бы узнала, как тогда он саперной лопаткой челюсть одному отсек. Да ты должен помнить ту вылазку, мы тогда на вас наткнулись. Ну, вы еще гуся у нас живого забрали, за то, что нас прикрыли.
Егор старался нырнуть обратно куда-то, но не в сон, а глубже, где можно договорить с той женщиной, не превратившейся в старуху. Все расплывалось, он уже не мог вспомнить, седые ли были у нее волосы, а рядом бубнило. Это с позывным "Обычный" напевал: "В бананово-лимонном Сингапуре, пуре … вы плачете, что наша песня спета".
Страх отлил от гортани и кляксой растекся глубоко в кишках.
А в углу гусь стоит
Зима, передовая, работали диверсионной разведгруппой. По сути, гуляй поле. Приехали люди из России. К ополчению всегда липнут наблюдатели. Не сами же добровольцы себе трудности придумывают. Один кекс вечерком заявился и говорит, что в районе Углегорска стоит как в песне полустанок. Надо бы притащить оттуда чернокожего, именно негра, то есть иностранного гражданина. Для выполнения задачи что хотите берите. Но, максимум, на 22 человек. Почему 22 - непонятно. И каждому по штуке баксов. Но чтоб живого.
А у ребят – у кого патроны калибра 7-62, у других другое. Это же хорошо, что разное – вдруг завалят и твои патроны можно взять. К тому же у 7,62 – патроны УС, для бесшумной стрельбы. А глушителя на калибр 5,45 не найдешь. Мы закусились. Как в мультике – мороженое, пирожное. Как понаписали. И все больше, больше, магазинов для Калашей побольше. Я предупредил: "Смотри, перенаглеем, а они сольются".
- Калибр останавливающий, пиши, - ткнул пальцем в клеточку Леший.
Силен тот, кто бывал в контактах. Кто видел, как отбрасывает людей.
Сидим, гадаем, может, соседи дешевле настрочат. Нет, приходит вежливо выложенный. Все притащили. Мне запах не забыть, прямо с завода. Потом разведданные. Такие подробные, о всех позициях, о всех секретах. Даже место ямы-секрета на двух человек нарисовал. Чтобы с тыла нам здрасьте не сказали. Обозначил день более перспективный для операции, у кого-то там день рождения. Повезло человеку.
Обычно на план не полагаемся. Опыт голосует, что сначала все так польется, а потом наоборот. Хреновое, как правило, превращается в хреновее.
Время пришло, пошли, не оглядываясь.
Ночь, снег застыл - берцы не проваливаются, снайперскую пару вперед кинули. Если сверху на все это просмотреть, то как футбольная команда – кто в штрафную, кто полузащитник. Подошли в упор - двухэтажная котельная. Впрыгнули внутрь без шепота. Со стороны в проемах только вспышечки чихают. Там свет зажегся, тут потух. Укропы все бухали, все было так, как нам сказали. На первом этаже выскочил тип в тельняшке и со статуэткой мраморной. Кинулся будто с гранатой под танк, а его пулеметом как бревном. Добивать не стали. Не зверствовать заглянули.
Негра нашли. В канцелярии, где дешевая мебель. Сидел перед компьютером, пару раз лбом в клавиатуру сунули, клавиши разлетелись. Вот он и лежит с носком в глотке. Носок неясного цвета пригодился, хотел его выкинуть, но держал в кармане.
Время поджимает. Его сзади тащат, я вышел вперед. Жмем по коридору, но не напираем. Тут дверь открывается. Как в коммуналке, со скрипом. Оттуда свет льется, а вместе с ним выплывает кадр по пояс голый, полотенце на плечах и с рулоном бумаги. Кстати, бумага фирменная, пористая. Как в кино про общаги. Я на тормоз, за мной толпа - стоп. Славливаюсь с ним глазами, а в такие секунды восприятие не по-человечески шуршит. Зрение туннелем его лицо выхватывает, и превращается он в девочку, но опасную чем-то, как ведьмочку. Все одно - моя импровизация идет быстрее.
У меня нож на разгрузке, нож-каратель для спецназа ФСБ, а такие штуки только по большому знакомству дают. На клинке – пила. Мы те зубчики шкуродером зовем. Кидаюсь с рукой в его сторону. Вошло в горло. Я обратно тяну, а он не тянется. Такое ощущение, что сейчас услышу звуки подъезжающих грузовиков с солдатами и понесется. Сиди потом, геройствуй пару часов, как в Брестской норе.
Меня сзади толкают легонько, мол, Егор, не на автобусной остановке, а я раком стою – нож вытягиваю. Из-под него, как из прорвавшегося крана хлещет, чуть ли не в рыло мне. Дошло, пила в шейных позвонках застряла. Не рубить же голову, а отрубишь – все равно пальцами копаться. Да и если накроют нас, то всем уже головы отпилят. Вот угораздило ему такой вредный хребет носить. Отходим, костюм в крови на морозе застыл. Топочу, как деревянный. Ужас как неудобно.
Выбежали на простор и в направлении, где должны нас свои встретить. С хорошим бегом километра полтора. По радиоканалу выходим на позывные группы, что ждала. Нам обусловленной речью про запасной маршрут. И слова кладет, как на доске училка геометрии чертит. Его Обычный звали, чем больше нервничал, тем лучше во тьме видел.
Вскоре дом откуда-то нарисовался. Обходим. Натыкаемся на сарай, как для лошадей. Но конями не пахнет. Мы с негром внутрь. Привели его в норму, чтобы своими копытами костылял поуверенней. Вдруг внутри шипение. Все замерли.Откуда тут такие огромные змеи, чтобы так шипеть. Реально испугались. В мозгу сразу образ воротника кобры всплывает. Глаза привыкли, видим - в углу гусь стоит. Гармония какая-то хуторская. Его под мышку.
Редкий случай - все по плану вышло, кроме птицы.
Сервант на страшном суде
Гости с соседнего отряда пришли запыхавшиеся, раскочегаренные, в предвкушении. Хотя, с собой принесли. А у Лешего никакого настроя. Есть хочется, но, чтобы закинуться и отвалиться. А те, как сквозняк - сыпят шутками из крылатых военных фильмов, будто на передовую из гимназии на часок заглянули и еще лакированные туфли не испачкали.
Быстро стол накрыли, как жены в предпраздничном настроении, и дрожат перед первыми двумя крупными глотками водки. Леший еще больше расстроился. Придется потерпеть.
- Ну, за победу над фашистами! – схватил кружку, будто отнимают, один из добровольцев.
Все хлебанули, а этот гонит по новой разливать.
- Извини, а тебя как зовут? – ехидно поинтересовался Леший, немного накрыв ладонью свою посуду. Он и первую-то не допил.
- Буран, - гордо назвал свой позывной.
- А по паспорту? – Леший посмотрел ему в глаза.
- А я что, в плен попался? Ну, Гришин, в школе чаще звали Гришечко.
- Так там… - Леший кивнул в украинскую сторону, - тоже Гришечки. Пока ни одного германца не видел.
- Это ты к чему? – чуть растерялся Буран.
- К тому, что Киев на Берлин ни разу не похож. Чё ты тут нам телепарашу несешь.
Четыре бойца, примостившиеся вокруг, надеялись, что на паре фраз все это и закончится. Буран уже без тоста выпил снова и, придя в себя от такой встречи, спросил: "Хорошо, я дурак, а ты что тут делаешь?"
- Бред Тараса Бульбы, - как про себя еще раз надавил Леший, недовольно вытряхнув пепельницу из консервной банки на пол.
- Ты не ответил, - нажал Буран.
- Я точно не про фашистов, - кинул Леший, покопался вилкой в мясе и отшвырнул ее на стол.
- Что ты пятишься? – не успокаивался Буран.
- А ты поаккуратней, а то вокруг много острых предметов, - встретил его Леший.
- Парни, вот только этого не хватало. Я колбасу тараканил, чтобы все это жевать!? – справедливо встрял Егор.
Встало неуютно.
- Я тихо люблю и ненавижу, - вдруг произнес Леший, будто он уже в глубоком возрасте.
- Приехали, - сплюнул Егор.
- Люблю жизнь за то, что товарищей мне подарила. Тебя, между прочим, тоже. Ненавижу то, что приходит ко мне во сне. А там друзей нет. Там Леха лежит в канаве, мирно так, лицом вверх. Щеки чистые, лоб как у Ленина отсвечивает. Думал его просто откинуло, а он наслаждается, что обошлось, в небо смотрит. С самим раз так было. Я лежал и мечтал, вот подремать бы так до звезд на низком кубанском небе. Присмотрелся, а Лехина нога в берце метрах в трех торчит из-за гусеницы. И подошва ботинка чистая, как вымыли и с батареи теплую сняли.
- Хорош! Арамейская дрочь какая-то. Наливай. Чапай, ну хоть ты расскажи что-нибудь смешное. У тебя всегда получается, - громко пресек Егор их переговоры, уходящие куда-то, но не туда.
- Помните, как под аэропортом стояли? Там в столовой еще сервант стоял? Здоровенный такой, древний. Стулья и столы пластмассовые, а он резной с головами писателей каких-то, - начал как по команде Чапай.
- Почему писателей? – сделал вид, что предыдущее закопано, Буран.
- А кого? Художников на сервантах не рисуют, - доказал Чапай.
- И что? – поддержал в примирении Бурана Леший.
- Когда придет страшный суд, я этот сервант себе заберу.
- Ну, тебя же попросили что-нибудь смешное, - Егор схватил отброшенную вилку, поцелился в закуску и отбросил предмет.
- Так вот. На страшном суде все стоят в длиннющих очередях. Все же в рай стараются протиснуться. Все же войны за царя и отечество головы ложат. Пусть за разных, но ложат. А по зеленой в рай не пускают. Это же рай, а не военкомат. Там апостолы стоят и как на полиграфе всех проверяют.
- Электроды присоединяют? – улыбнулся Егор.
- С кем я воюю? Электроды … Это же апостолы, они сами себе ходячие электроды, - вздохнул Чапай.
- В мантиях, как греки? – представил Егор.
- Насмотрелся картинок в библиях для безбожников. Каждому они по-разному предстают. Меня встретит дама, благородная, как из музея, где картины в золотых рамах.
- А кто из них старший-то? – засмеялся Леший.
- С кем я тут людей убиваю? Для идиотов еще раз повторяю. Это апостолы!
- Сервант в одиночку переть тяжело, - примкнул Буран, и все заржали.
- В мебели все и дело. На том свете, как в невесомости, сервант можно одной рукой передвигать. Но в очереди там не зубоскалят как вы, там другие думки одолевают. Наконец, настает моя очередь и, разумеется, апостолы обратят внимание на сервант.
- Я бы тоже обратил, - уже по-доброму, счастливо засмеялся Егор, умело втыкая вилку в разное, засовывая все себе в рот и выплевывая от хохота.
- С вами хорошо только дерьмо хлебать – вперед ложками загребаете. Слушайте – пригодится. Апостол мне и чешет, мол, куда ты дура с сервантом прешь?! А я ему, мол, думал, что можно. Ладно – если правила такие, что нельзя. Подчиняюсь, оставляю сервант и меня впускают. Отвлекающий маневр. А рай он каков?
- На тебя похож, - поддержал веселье Леший.
- Не исключено. В раю все мечты сбываются.
- И ты там сидишь, а вокруг одни серванты, - предупредил Егор.
- Нет, братцы. Там вас нет, а в ад вас не должны пускать. В аду вы уже были. Значит, вы живые.
Леший как Иисус приобнял Чапая, чуть стянул с головы спортивную шапочку и поцеловал.
Обидчивый Чапай
- Во! Туалетной бумаги навсегда хватит, - обрадовался Костик на протезе, когда хлипкая дверь сорвалась под ударом берца Егора и в пыльном проеме двери они увидели залежи библий в мягких черных переплетах.
Добровольцы раскулачили Свидетелей Иеговы незлобно и заняли трехэтажный дом с пэ-образным двориком. Не совсем добровольцы, конечно, – денег им подкидывали, но если пощупать те деньги, то точно даром. Им надо было под Донецком найти место для расположения лагеря. До передовой оставалось прилично – километра два. Самое удобное - церковь, но там уже обосновалась "Волчья сотня" в тридцать человек. И еще беженцы прибились.
Тишина лютейшая, каждый шаг по пустым коридорам отдается. Непроизвольно пытаешься идти неслышно, а треск как в наушниках. Костик хоть и на одной ноге, но тарабанит вещи наверх. Протезу неудобно, а он приноровился. Кто окна заколачивает, чтобы вечером украинцы на свет не вмазали. Кто веревки для белья натягивает. Откуда-то вбежал Леший с охапкой банок консервированных ананасов. Рассыпал их в углу, полюбовался и поспешил обратно. Видимо, там еще не кончилось. В гуманитарке такого не присылали. Егор завалился спать, а форточка будто в бурю, то внутрь выгнется, то наружу. Хлопает противно, уж лучше бы стреляла. Он опять вспомнил, что его давно жгло.
Как человек начитанный, знал, что это у атамана Шкуро была "Волчья сотня", но воевала-то она за фашистов. Говорил Егор об этом тому командиру в лоб. Отмахивались, мол, то другое дело, а Егор приговаривал: "Вот это дело в Москве и повесили".
К ночи стало хорошо. В паре комнат тепло, издалека, как из космоса, долетают звуки разрывов. Кури, помалкивай, даже с мылом вымылись. А от Лешего, между прочим, шампунем пахло.
Утром, как только рожи от сна разгладились, соседи по рации предупреждают: "По ваши души едут. Разоружать будут". Новость облетела все закоулки располага, занырнула в рукомойник, и все не то, чтобы забегали, а переглянулись спросонок.
Пару дней назад правосеки первыми жахнули крупными калибрами. Гуталину чуть обе руки не отшибло. Лежит до сих пор в госпитале на растяжках, медсестра сигарету ему в рот засовывает. Добровольцы не посмотрели на заявленное перемирие. На обидке, на огорчении перелезли на ту сторону и так накормили, что, похоже, воткнулись в политику. Начались новости в интернете, заявления разные. Все равно ни одной правдивой не было. Ну, ни разу.
Вот и едут два "Урала" с представителем штаба округа. С ними красивое слово – наблюдатели. Это из частной военной компании, одеты модно, чуть ли не во все американское. Леший спросил сам у себя: "НКВД?" "Типа того", - ответил Егор.
Все ясно, показательно разоружат и в яму – местную тюрьму, а там понавешают, потом за чужое жуй-плюй.
- Как дела? – злюще спросил Стас у Лешего.
Стас – это не парень, а десантник с предвыборного плаката. Высокий красавец, лицо светлое, только берет на затылок и агитируй за ВДВ в вагонах метро. Девки заглядывались, пока полноса не оторвало. Когда его склеивали, он автомат держал одной рукой и хирургу честно сказал – не пришьешь – застрелю. Обошлось.
- Слава богу, - ответил по-казацки Леший.
Это же только мужики отвечают – "ничего".
- С каких щей ты того офицера завалил!? - сквозь зубы процедил Стас. - Из-за него наверняка весь переполох.
- Чо он суетился как беременная при родах! Вот под себя сходил и здрасьте, - обосновал Леший. Он мгновенно вспомнил и то свое ощущение – парень умер за миг до того, как в него ворвались пули. Пока они летели, его глаза увеличивались и становились младенческими. Очень неприятно получилось.
В этот момент два "Урала" и въехали во дворик. Уверенно так, тормознули козырно. Переговариваться дальше было поздно, да и все понимали свою позицию: "Наша форма восемь – что найдем, то и носим".
И вот за секунду до того, как с машин начали спрыгивать, по-хозяйски задолбило. Это бурят с позывным Чапаев полил с третьего этажа из пулемета Калашникова ленточной подачи, а подача там в 100 патронов. Начал лупить по тентам "Уралов" с дистанции метров в пятьдесят.
Вместо того, чтобы на рефлексе нырнуть куда-нибудь в почву, Стас и Леший синхронно дернули шеей и хором воскликнули как дамы: "О, боже!".
Пух как в курятнике не летел, но если замедлить это кино, то было бы видно, как под брезентом, натянутым на каркасе, все живое зашевелилось. А Чапаю нравится. Кладет кучно, даже на землю пули не падают. "Уралы" в ужасе и трепете развернулись, заворачивая мелкую гальку вокруг колесищ. Перевели дух через километр.
Не то, чтобы добровольцы выстроились в шеренгу. Собрались возле ступенек на крыльце. Говорить-то было уже не о чем. Бурят тоже вышел. Нельзя сказать, что степенной походкой, больше с внутренним достоинством. Он приехал на Донбасс, бросив свою пекарню.
- Вдохновился я что-то, - заявил Чапай. И никто не понимал, чем отвечать.
Тут кто-то докладывает с одышкой, хотя никуда и не бегал: "С КПП передают, что шестерых мы точно задвухсотили".
- Мы – это слово множественное, - оборвал его Чапай и получил по черепу от Стаса.
Пока ударенный разгибался, из толпы вперемешку понеслось: "Валим". "К обеду вернутся на броне и раскатают нас как мышей". "Уходим под покровом погодных условий, пока они не опомнились".
- Ну, кто куда? – спросил Стас, потирая кулак и раздумывая, вмазать ли еще разок.
- Лично я в Россию, пережду заваруху, - позвал Егор.
Таксисты и здесь отчаянные. Жизнь же не прекращается. В Донецке и бордели есть. За три цены прискакала тачка. До границы – сотка километров. Там не досматривают, а вид делают. Леший, Стас и Чапай с Егором камуфляжи скинули и погнали. Остальные тоже кто-куда. Снежный - к дяде Мише в отряд. Дядя Миша не выдаст. Абхаз тоже не выдаст, но у дяди Миши племянник недавно погиб.
Разлетались конкретно.
В такси бурят начал: "Всю жизнь, всю жизнь хотел, как в кино про Чапаева, пулеметом разбить окно на чердаке и с криком – "врешь, не возьмешь!" накрыть вражью силу какую-нибудь".
- "Врешь - не возьмешь" не забыл сказать? – ожесточился Стас.
- Забыл! – вспомнил Чапай и засветился.
И быстро он разговор перевел: "Это ладно. Я вам похлеще историю расскажу. Домкрата знаете? Лбина, правда? Его никто на руках положить не может, а мы соседей с ним запутали, они шесть бутылок коньяка на кон поставили. Он их орла как пушинку хлопнул".
- Лучше бы ты пулемет свой хлопнул, - зло сказал Егор, ворочаясь в тесноте на заднем сиденье.
- Коньяк-то вчера хлестали – никто не спросил, откуда, - по-детски надулся бурят.
На диете
Егора отправили за хлебом на соседнюю позицию. А он запутал Чапая и послал его. Чапай согласился нехотя - часто что-то стали обстреливать. Шел долго и, наконец, уткнулся в бетонный забор, перемахивать через него не стал, а пролез в расщелину метров так пятьдесят сбоку. Домик стоит как полустанок, только без железной дороги. Зашел в прихожку, а там на двери, чтобы не задувало – синее одеяло с тремя полосками. Как солдатское. Такие и в пионерских лагерях были и в лагерях просто. Отвернул полог, заглянул и, не переступая, спросил, где хлеб-то взять.
- Справа, под простыней, - наотмашь буркнул кто-то, даже не махнув рукой в нужное направление.
Согнулся Чапай, накидывает буханки в вещмешок, принюхивается – вдруг едят что-то вкусное, так присоседился бы. Зараза, не пахнет ничем. Перед носом обломок зеркальца. Чапай к нему прильнул – копию чего-то отдаленного увидел. Себе щеки пальцами погладил.
Мелькнуло – может, зайти да сдаться, а потом в плену передумать и дождаться обмена пленными. Может, бой затеять на последнем дыханье, так памятник в Сибири вряд ли между елок поставят. Не мысли, а миксер, взбивающий панику. Сердце от правого плеча к левому перескакивает. На себя злиться некогда, на нервах щупает желтую обмотку. Она плотная, липковатая. У чапаева войска ведь тоже так – то белые бинты на руку, то белые бинты на стволы, чтобы знать в кого пулять не надо.
Разгибается как пружина, а перед лицом надпись – "Украина панадусе". То есть, превыше всего. А за одеялом трепятся на русском. Они только по телеку исполняют мову.
За его спиной прошел кто-то, гремя бидонами, и забрался в каптерку. Даже не посмотрел на Чапая. Он стоял на полусогнутых, но почуял, что тот не глянул в его душу сквозь ребра в ватнике. Все же одеты черт знает во что. Скомкаешь вместе – по виду не разлепишь.
Тихонько-тихонько Чапай одной рукой берет их автомат, второй стульчак и на вылет. На свежем воздухе одевает стульчак на шею. Так же смешнее глупостью внимание отвлекать. Вроде как не крадучись, ловко винтит в какие-то заросли. Ветки по лицу щелкают, он не отмахивается.
У самых своих ворот стульчак снял, а, ввалившись к своим, тут же предъявил желтый автомат. На нем еще сразу бирку нашли их сержанта-срочника.
- Работал по ситуации? – подмигнул Егор.
- Что ж ты их врасплох не взял, - поддержал Леший.
- А героев в кино показывают, и они все на съемках заняты. Рядом ни вас, ни их не было, - разозлился Чапай, не заметив с еще не прошедшего страха, что над ним подтрунивают.
- Пьеса какая-то не патриотичная. В геройском кино из-за линии фронта всегда секретные данные приносят, - развлекался Леший.
В Чапае уже заклокотало всерьез. Кто-то взялся за белый обруч.
- Ложь на место, в неравном бою добыто, - зашипел Чапай.
- Что с хлебом-то? – отозвалось из угла от парня, обладающего лишь чувством голода.
- Чапай, может, добьешь тему. Я тебе в этот раз план нарисую, компас дам, бинокль козырный, - не унимался Леший.
- Я на диете, - отрезал тот, соскребая желтую ленту с рожка. Чуть подобрев, вспомнил: "Когда в аэропорту стрелялись, я для удобства под локти подкладывал модные журналы. Там одна итальянская актриса рассказывала, почему она вся такая. Ну, такая, что только на обложки фотографировать. А все потому, что булки не жрет как вы".
- Ну, если итальянская, – потрепал Леший Чапая по плечу.
- Хотя, конечно, плоская, ухватиться не за что, но в ожерелье, - продолжал то ли вспоминать, то ли фантазировать Чапай.
Справившись с наклейками на захваченном оружии, он отстегнул рожок, передернул затвор, опустил ствол в землю, спустил курок и уже так по-хозяйски предупредил: "Займем их позицию, а там, похоже, у них еще канализация фурычит, я один буду по-человечески сидеть. Даже не просите потом".
И произнес он это с наслаждением.
Пленный на горошине
По серой зоне, что никому не принадлежит, ехала машина, такую "шишигой" зовут – ГАЗ-66. С тупой мордой, полноприводная, а везла барахло, солдатский скарб. Разведчики вылетели, сразу по колесам хлопнули и заодно пару раз в лобовое всадили, чтобы ездокам посерьезней ситуация казалась. Водила тут же выскочил, наземь рухнул и орет, что есть вопля: "Не стреляйте! Братцы, я срочник!! Не стреляйте!!! Братцы!!!" Аж слезу вышиб. Разжалобил в секунду так, что к нему чуть ли не по-доброму подбежали, даже ногой в бок не ткнули для порядка. Чуть за шиворот приподняли, пока другие с офицера из кабины изымали, а из-под воротника рожа грязнущая, но знакомая до хохота.
- Печки-лавочки! Антоха! Опять попался! – заржал Егор, отпустив его и, помогая встать на ноги, смахивая как приятелю пыль с украинской формы на груди.
А вот у офицера получилось неприятное ранение. Засандалили ему в ключицу. Да еще пуля, пробив стекло, выдавила то стекло и порвала щеку. Запреградное ранение называется. С другой стороны – пуля скорость потеряла. С трудом его потом отхаживали в больнице, в отделении для пленных.
И повезли Антона в передовой штаб. Связывать не стали, ехали с прибауточками, как с ребенком, сбежавшим от родителей.
- Ты бы в прошлый раз так и сказал – хочу за вас воевать, мы бы тебе шеврон понарядней выдали, а то отсвечиваешь желтым, как цыпленок, - трепал его по плечу Леший.
В штабе первым делом Антон напоролся на того, кто его пару недель назад оформлял, меняя на пленных добровольцев. Он же месяца два назад загремел в засаду. Тогда прыгнул в яму, поднял руки и сидит, трясется, ждет, пока по роже получит. Эти два месяца в батальоне и кашеварил, его в тюрьму не сдали. Ну уж больно понравился ребенок.
Шустрый такой. Война не про него, а в миски разливает, как опытная баба в шахтерской столовке.
- Оба-на! Малой, ты опять к нам в гости! Я ж тебе говорил – оставайся, а ты – у меня мама плачет, - взаимно солнечно встретил его командир.
- После возвращения на родину тебя контрразведчики пытали? – сделал грозный вид Леший.
- Выспрашивали, - еще испуганно признался Антоша.
- Ты им про наши секретики все рассказал? Не ври мне! – нажал Леший, еле скрывая улыбку.
- Так я же ничего не знаю, - паренек чуть ли не на колени встал.
- А то, что мы гороховый суп любим, рассказал на допросах?! – сзади в ухо шумел командир.
- Меня про гороховый не спрашивали, а если б спросили – я сказал бы – "борщ!", - искренне пообещал Антон.
- Раз так, то расстреливать не будем, - обнял его Егор.
- Братцы… - застонал мальчишка.
- Ладно тебе, - нахмурился Леший. - Запугаешь героя Украины. Как дивчина твоя? Забыл имя …
- Надя, - радостно и тихо подсказал Антон.
- Как там Надя? Ты же рассказывал, что она с подругой кофейню какую-то в Киеве открыла. Не прогорела еще? – вспоминал Леший.
- Ой, кафейя ейная прямо бомбит! Столько народу! – загорелся Антон.
- Девка там бомбит, мы здесь. Вот жизнь, - вздохнул Егор, наливая чай.
Ему дали позвонить Наде. Когда она наохалась, телефон взял Егор.
"Надя, привет. Когда Киев займем, с тебя причитается. … Твой за незалежность атакует, а жрет у нас, да за троих … Ладно, не переживай, может, после второго обмена его пинком под зад и к тебе на перину".
К вечеру привезли с Донецка золотую молодежь. Их собрали в ночном клубе. В пиджачках, на ботиночках. Когда грузили под тент машины, разжевали – вы тут танцуете, а мы порванных солдат бинтуем. Поставили в шеренгу под аплодисменты. Один мажор не выдержал: "А вы знаете кто у меня отец?" Для начала ему на пальцах объяснили, чтобы он о своем Додже забыл. В под дых разок. Джип мобилизовали. И чтобы не дуло, выдали каждому по лопате – копать за родину.
- Антоха, а ты и вправду племянник Порошенко? – крикнул Егор, не забыв подмигнуть.
- Не буду врать, племяш, но двоюродный, - сообразил в такт опять пленный.
- Так это же твоя вахта. Забирай пополнение из аристократов, но следи, чтобы не сачковали, - нарезал задачу Егор.
- А что здесь у нас на передовой происходит? – подошел кто-то из бойцов.
- Цирк, - объяснил Леший.
Лысая гора
Вдоль взлетно-посадочной полосы донецкого аэропорта, на которой нет позиций, потому как будешь там на ладони, устроился поселочек. Там стоят дачи прошлой местной элиты – начальников милиции, партийного всякого. Посредине него даже не пруд, а озерко блестит. На их диалекте "ставок" называется. Потом лесочек и за ним старое престарое кладбище. Говорят, еще дореволюционное, с высохшими покосившимися православными крестами. Но выглядит оно светленьким. Над ним чаще, чем над степью солнышко.
Этот поселок переходил из рук в руки. Сколько раз и не упомнишь. И притом разные части с обоих сторон его в руки брали, так что минировали кто во что горазд. И новобранцы, и люди с прищуром.
Самодельное взрывное устройство – это штатный боеприпас, помноженный на полет фантазии взрывотехника. Вот теперь там музей летального творчества. Всюду понатыканы мины нажимного действия, отжимного, когда отрываешь ногу и привет жене. Ждут своего мины нажимного, под которыми спрятаны отжимного, чтобы при разминировании руки как у Христа разлетелись. Делают вид, что спят, мины направленные. Скучают те, что при электронных детонаторах с замыканиями цепи, радиоуправляемые, которые взяли и не сработали. Не захотели этого убивать. Может, понравился паренек. Страдают от безделья мины на дурака. Они под чем-то притаились, под упаковкой с зеленым горошком, например. Все это опутано растяжками. Тонкими и толстыми. Натянутыми наспех и загримированными под телефонные кабели. Пропадают без намотанных кишок "цветы". Эти невидимо ползут от большого фугаса, как от бутона, в разные стороны. Заденешь один проводок и сработает везде. Без шансов. Фокусы с виду молчат, а взаправду – перешептываются, переживают, что человеческим духом больше не пахнет.
Егор с Лешим первыми прикопытили поесть к Петровичу, старому кагэбэшнику, отвечающему в отряде за хозяйство. Он им разнообразие разлил - суп с макаронами и тушенкой. Сам зыркает по-кулацки, пластиковые бутылки сверху обрезает, и туда воду подслащенную накапывает. Осы внутрь заманиваются, хоть какое-то спокойствие, а то клюют все подряд, вплоть до мяса из открытых банок. Вылизывают, черти, как псы.
Рядом столик туристический, раскладной. Автоматы к нему прислонили, а конструкция хлипкая. Пластиковые стулья, куски хлеба в лапах, его жадно отрывают клыками. Вдруг как жахнет.
Обычно же слышишь исходящий выстрел, а потом уже прилет. Попадали от греха с супом вместе. Разозлились – не вовремя. Появился дымок, будто паровоз чихнул, и всплывает облачко мутное вверх, и уходит ввысь. Как джин из кувшина выпорхнул. Это мина. Если бы трава загорелась, то дымок с малиновым душком зашелся. Так все же выжжено.
Подбежали метров на пятьдесят. Леший показывает, мол, замерли - что-то не так. Из-за кустов кто-то прямо им кричит: обычный взорвался, срезать по краю кладбища захотел, дурень. Говорит голосом, но как из радиотарелки с деревенского столба, да еще девичьим. И не предупреждает, не призывает, а объясняет, да еще с печальной издевкой. Откуда-то сверху. Егору показалось, что показалось. Леший же вскинул Калаш, целится в кусты, понимая, что вовсе не из кустов звук. Напряжение такое, что, если бы в зарослях хоть что-нибудь мигнуло, весь рожок туда бы и хлестанул. А листики счастливые, хоть художнику расстилай мольберт и рисуй.
Только предельно взведенный обратил бы внимание, что они не колышутся, а как пластмассовые пальмы стоят.
Порохом как на Новый год на улице пахнет, и трава в одну сторону зачесана. Видят, а это парень с позывным "Обычный" лежит. Бедро отдельно, он отдельно. Дерзкий, всегда холку напряжет и давай чесать, как ему цыганка нагадала, а его теперь пули облетают. Хотя, между прочим, облетали.
Нашли одеяло, повезли в морг, а у него из нагрудного кармана телефон звенит. Леший до своего дотронулся, вынул его, а там высвечивается – "мамуля".
- Ссышь? – раздалось над ухом. Леший отпрянул, дернулся к телу лицом, - мертвый.
- Это не я сказал, - медленно повернулся к Лешему Егор.
Леший осторожно выключил звук и бережно засунул мобильник на место. Положил ладонь на грудь Обычного и произнес: "Спаси и сохрани". По ходу, себя перекрестил.
Когда в бинокль смотришь на то кладбище, первое замечаешь - на проводах ведра висят. В дымке, а через оптику холодом веет, пористый футляр мурашками покрывается. А в ведрах просто тротил и гайки – лобовая задумка. Все там паутиной заросло. Издалека смотреть – не оторвешься, очарование. Животина оттуда сбежала. Зверье не лазит. Комары и те сгинули. Ополченцы и нацбатальоны неприятностей оттуда не ждут и сами не думают через кладбище их друг другу мастерить. Лишь однажды Фома какой-то неверующий решил тропу проделать для вылазки в тыл.
Запустили Змей Горыныча. Это кишка метров сорок, похожая на пожарный рукав, выстреливается специальным устройством. Падает, набитая гексогеном и грохает. Все что вдоль нее пожирается навсегда, но тропинка получается не хилая. Так запустили сразу несколько Горынычей в ряд. Все долетели и не ухнули. Не стали своих обезвреживать.
- Нечисть, - признал задумщик.
За погост этот редко болтали. Но если толковали, то в нужном направлении. Одни, что души там их темные собираются. Другие - нет, туда от войны нетопыри курносые с нежитью сгрудились. Сами боятся, что солдаты у них самих кровь высосут.
А вот в озере русалки живут - загляденье. Эти добрых покойников привораживают, на дне в тине поглаживают.