Правительство запрещает чиновникам использовать в работе иностранные слова. Авторы инициативы считают, что это защитит наш язык. Это мы проходили.
Например, в 1914-м, когда в России война была объявлена не только Германии, но и всему немецкому. Включая язык. "Довольно нам ориентироваться на Запад, пора нам найти в самих себе нашу правду и нашу свободу, опереться на исконное свое, вспомнить древние наши были, оживить в душе торжественные звоны вечевых колоколов", - призывал в те дни видный писатель-декадент Федор Сологуб.
Громче всех в вечевой колокол бухнул тогда последний Романов, покусившийся на топонимику самого Петра Великого. Всего через месяц после начала войны Николай II "Высочайше повелеть соизволил именовать впредь город Санкт-Петербург Петроградом". В порядке патриотизма и "в отместку немцам" подыскал, так сказать, русскоязычный аналог. Экстренный выпуск "Биржевых новостей", в неуместном для серьезного делового издания щенячьем восторге, сообщал: "Мы легли спать в Петербурге и проснулись в Петрограде!.. Кончился петербургский период нашей истории с его немецким оттенком… Ура, господа!.. Впереди новая жизнь!!!" В какой-то степени слова оказались пророческими: три года спустя к власти придут большевики и реально устроят всем "новую жизнь", хотя и совсем не такую, о которой грезилось "биржевикам". Кстати, против переименования российской столицы открыто выступила лишь одна политическая сила – большевики. Они официально заявили, что акт переименования является "актом шовинизма", и что столичный горком их партии в знак протеста по-прежнему будет именоваться петербургским.
Все прочие, с переименованием несогласные, молчали в тряпочку. Максимум – изливали душу в дневниках или в статейках "в стол". Вот какую запись оставил младший брат будущего "черного барона", искусствовед Николай Врангель:
"Зловещие слухи подтвердились, и сегодняшнее правительственное сообщение гласит о серьезных неудачах. Тем бестактнее Высочайшее повеление, опубликованное сегодня, о переименовании Петербурга в Петроград. Не говоря о том, что это совершенно бессмысленное распоряжение прежде всего омрачает память о Великом Преобразователе России, но обнародование этого переименования "в отместку немцам" именно сегодня, в день нашего поражения, должно быть признано крайне неуместным. Кто подбил Государя на этот шаг - неизвестно, но весь город глубоко возмущен и преисполнен негодования на эту бестактную выходку.". Разумеется, в тогдашней прессе подобного рода текст не мог быть напечатан ни при каких обстоятельствах: усиленная деятельность Цензурных комитетов исключала любой негатив в публичной оценке происходивших событий в условиях военного времени. За нарушение – штраф. За повторное - закрытие. Ничего не напоминает?
В случае с Петроградом обошлось еще малой кровью. На волне массовых антинемецких настроений в первые месяцы войны на карте Российской империи лишь каким-то чудом не появились: Венец-город или Котлин-город (вместо Кронштадта), Рамбов (Ораниенбаум), Колывань (Ревель), Орешек (Шлиссельбург), Усть-Нарова (Гунгенбург, соврем. Нарва-Йыэсуу) и т.д.
"Письмо в редакцию. Не признаете ли возможным указать Петроградскому городскому начальству, что дальнейшее существование "Фурштадтской" улицы не может быть терпимо? Обыватель." (ист. - "Петроградские ведомости", 30 августа 1914 года)
С первых дней войны живущим в России немцам пришлось испытать немало оскорблений, унижений и прочих проявлений враждебности. В результате многие чиновники и офицеры немецкого происхождения, имеющие в своей фамилии частицу "фон", вынужденно подавали прошения о перемене их фамилий на русский лад или о даровании новых фамилий. Газеты язвительно констатировали эпидемию перемены фамилий (отрекались от бергов, бургов, манов, меняя Рейнборта на Резвого, Шмидта на Кузнецова, Кауфмана на Купцова), высмеивалась бюргерская расчетливость. Забавно, что отныне куда спокойнее россияне относились к экзотическим японцам, которых еще несколько лет назад провожали на улицах недоверчивым взглядом, подозревая в каждом шпиона. "Война сделала наши народы друзьями, познакомила и заставила уважать друг друга", – писали теперь газеты. И, встречая в ресторанах, в театрах японцев, петроградцы говорили: "наши друзья". В пику "нашим врагам" немцам, пускай бы и коренным столичным жителям.
Рассказывает Николай Врангель (1880-1915): "12 августа. Один мой знакомый ехал в трамвае, где сидели две какие-то старушки, вероятно, из “русских немок”, все время говорившие между собой на немецком языке. Какой-то патриот из публики счел долгом “протестовать” и обратился к старушке с просьбой прекратить разговор “на собачьем языке”. Старушка молча посмотрела, ничего не ответила и спокойно продолжала свою беседу. Негодующий пассажир обратился ко всем присутствующим, возмущаясь поведением немки. Строго взглянув на него сверх очков, старушка приподнялась со своего места и подойдя к нему, спокойно отчеканила: “Ви глуп, как... Вильгельм II!” Можно себе представить восторг публики и конфуз “патриота”, моментально скрывшегося при хохоте пассажиров." (ист. – Н.Н. Врангель, "Дни скорби". Дневник 1914-1915 гг.)
Со временем стало уже не до хохота. 11 октября петроградский градоначальник, генерал-майор князь Оболенский, издал распоряжение развесить во всех торгово-промышленных заведениях столицы объявления "Просят не говорить по-немецки". Вскорости такие надписи появились почти во всех публичных местах, включая трамваи. 25 октября главный начальник Одесского военного округа генерал от инфантерии Эбелов, прославившийся тем, что первым потребовал "полного очищения от немцев Петрограда и Москвы", приказал "высылать немцев русского подданства за встречи с иностранными подданными, за издание газет, книг и объявлений на немецком языке и разговор на немецком". По всей стране закрывались немецкие газеты и клубы, магазины и рестораны, церковные и культурные немецкие общества. Страницы газет запестрели доносами:
"Русские дачники Лахты убедительно просят нас обратить внимание на дачников немцев, не только не стесняющихся говорить на станции Лахта и в вагонах Приморки по-немецки, но как бы нарочно бахвалящихся своим языком. Временному правлению названной дороги необходимо вывесить всюду на линии аншлаги, приглашающие во избежание недоразумений не говорить по-немецки". ("Петроградский листок")
"В одном из московских лазаретов евангелического общества… 1) врачи-немцы, посещая больных солдат, говорят между собою по-немецки. 2) немки-фельдшерицы и немки-сиделки говорят между собой и с врачами по-немецки. 3) Заведующие, управляющие, весь штат лечебницы говорят исключительно по-немецки. 4) Русский язык предан остракизму везде: даже надписи на дощечках кроватей сделаны на немецком языке". ("Русское слово").
"Начался одиннадцатый месяц войны с немцем, а до сих пор товарищество "Скороход" выпускает и продает с обувью ваксу, гуталин и пр. в жестянках, на которых способ пользования изложен по-немецки. Не немцы ли хозяйничают в этом товариществе?" ("Петроградский листок")
Рассказывает Вера Камша, журналист: "Борьба со всем германским нашла своеобразное отражение в первом варианте "Крокодила" Чуковского, где разгуливающее по Питеру чудище говорило на вражеском языке: "Как ты смеешь тут ходить, /По-немецки говорить?" По слухам, на Чуковского произвели сильное впечатление плакаты соответствующего содержания" (ист. – "Ваш тайный советник", 30.08.2004).
На Рождество запретили наряжать елки, потому как немецкий обычай. Из обихода убирали немецкие слова, а из библиотек - книги немецких писателей. В Мариинке занимались выметанием из репертуара опер немецких и австрийский композиторов. Впрочем, некоторые полагали, что не совсем хорошо, когда внимание к русским композиторам возникает исключительно по причине "немецких зверств". Но кто их будет слушать – этих некоторых. Если даже самый невинный столичный журнал "Граммофонный мир" разродился передовицей: "бойкотируйте немецкие пластинки! Помните: немецкие пластинки забрызганы русской кровью!.. Да здравствуют русские пластинки "Сирена" и "Экстрафон".
В те же дни Общество российских фельдшеров возбудило ходатайство перед министром внутренних дел о замене звания "фельдшер" как слова немецкого на соответствующее русское: для лиц, окончивших фельдшерские школы – "лекарский помощник", для ротных фельдшеров – на звание "санитар".
"Русское общество потому теперь решило бороться с немецким языком, что он несет с собой не метафизику Канта, не диалектику Гегеля и романтизм Шиллера, а дрянные немецкие товары, гибельно влияющие на развитие нашей русской промышленности. Путем уничтожения форсированного преподавания немецкого в школах мы боремся не с Гете и Шеллингом, а с немецкими изделиями, немецким милитаризмом и немецкой самодовольно-надменной тупостью". (ист. – "Время", 21 апреля 1915 года)
В какой-то момент антигерманская истерия и борьба с "немецким засильем" приняли настолько уродливые формы, что даже сам Великий князь Александр Михайлович (внук Николая I) задался вопросом: "сколько еще продлится этот странный энтузиазм русских интеллигентов, которые вдруг сменили свою привычную философию пацифизма на идиотическую враждебность ко всему немецкому, включая оперы Вагнера и шницель по-венски?" Правда, этим вопросом он задался, опять-таки, в дневнике. Хотя мог бы напрямую спросить у своего двоюродного племянника – Николая II.